Тюремное служение

Интервью со старшим священником СИЗО № 5 иереем Иоанном Чураковым

— В 2003 году Вы были назначены на пастырское служение в московский следственный изолятор. Что послужило причиной? Как всё началось? Нежданно пришел приказ от Святейшего Патриарха, что нужно окормлять СИЗО?

— Да, это был 2003 год. На Епархиальном совете был поднят вопрос о том, что священники, закрепленные за следственными изоляторами столицы, туда почти не ходят. И шли постоянные жалобы в Патриархию — жалобы от заключенных, что их не окормляют, от родственников сидельцев. Еще осенью 2002 года на Епархиальном совете было решено поручить тюремную работу в епархии владыке Александру, викарию Святейшего Патриарха Алексия II, и распределить между благочиниями ответственность за московские изоляторы, которых в Москве тогда было шесть.
    Благочиний же в Москве было четырнадцать, и было предложено: пусть каждое благочиние даст по два священника, а изолятор «Матросская тишина» поручить четырем благочиниям, чтобы отдельно окормлять корпуса и больницу. В больнице на тот момент содержалось более тысячи человек с туберкулезом, ВИЧ-инфекцией, гепатитом и другими весьма опасными заболеваниями. Благочиния имели возможность подобрать священников для служения в изоляторах и могли бы помогать финансово, обязывая к этому наиболее благополучные приходы округа. Можно было бы распределить, кто будет давать свечи и какую-то утварь, помогать обустроить храм, содержать хор. Тогда назначали от каждого благочиния по пять священников. Владыка Александр стал подбирать кандидатуры старших священников. Меня рекомендовал на данное послушание благочинному настоятель храма Живоначальной Троицы в Коньково, в котором я служу. И владыка Александр обратился ко мне: попросил сходить в СИЗО-5 и посмотреть, что там есть. У нас в изоляторе до этого настоятелем тюремного храма был протоиерей Георгий Полозов. Когда я увиделся с ним, он говорит: «Там иконостас временный, нужно бы новый сделать — постоянный». И добавил: «За эти годы по-разному складывались у нас взаимоотношения с учреждением, но сейчас к нам неплохо относятся».
    В конце 90-х, как мне потом признавались сотрудники, в московские СИЗО приходило очень много сектантов, для которых потом доступ туда закрылся в связи с большим количеством выявленных нарушений режима. В наш пятый изолятор ходила религиозная американская организация так называемая «Церковь спасения», которую, как говорили, возглавлял полковник ЦРУ в отставке. По договоренности с администрацией она отделала под свой офис «евроремонтом» целое помещение наподобие квартиры — две комнаты, кухня и санузел — в одном из корпусов изолятора и обходила каждый день камеры учреждения: разносили свою религиозную литературу и беседовали. Православная Церковь таких полномочий никогда не имела. Все встречи с заключенными происходили в бывшей камере, которую отвели под молитвенную комнату. В ней был создан храм в 1995 году. С инициативой его открытия выступили протоиерей Николай Матвиенко и Наталия Леонидовна Высоцкая. Отец Николай вообще нёс послушание в Бутырке, но его попросили здесь помочь, и я видел его прошение по Никольскому храму Святейшему Патриарху на получение антиминса, в котором говорилось о готовности к открытию храма. Подписывая Антиминс, Святейший Патриарх Алексий дал в благословение домовой церкви образ святителя Николая, который находится сейчас у нас в алтаре. Наталия Леонидовна Высоцкая на пожертвования своих спонсоров купила для Никольской церкви СИЗО № 5 подсвечники, напрестольное Евангелие, крест, облачения. Иконостас был из фанеры, закрепленной в металлические уголки, вероятно, в следственном изоляторе и сделанный. Литографические изображения икон были на нем развешаны. В таком состоянии все и находилось, когда я туда пришел.
    При встрече с владыкой Александром я рассказал, что храм — это переделанная камера площадью 30 кв. метров. Он сказал: «Это маловато. Было бы хотя бы метров 60». И я, поставленный перед такой задачей, пришел к Сергею Ивановичу Полтавскому, который в то время был начальником СИЗО, и говорю: «Нельзя ли нам как-то за счет соседних камер расширить храм?» А соседние камеры, предназначенные для «сборки», тогда пустовали. Но он мне сразу сказал, что это вряд ли возможно, потому что камерная площадь — это особая площадь, которую уменьшать нельзя, не в его это компетенции. А в то время плотность заключенных по Москве была велика, и при тех нормах распределения полагалось два с небольшим квадратных метра на человека, — места было впритык. В общем, в этом было отказано. И тогда возникла идея построить храм. Начальник учреждения ее поддержал. Вместе с ним подбирали соответствующее место: тоже было непросто, но потом все-таки нашли. Затем пришлось убеждать начальника Управления по г. Москве, — тогда его возглавлял генерал Виктор Федорович Злодеев. Слава Богу, и в Управлении нашлись единомышленники, которые предложенный проектный эскиз и обращение к Патриарху о благословении строительства показывали своему начальнику, готовили к согласованию.
    Но начал я все-таки не со строительства отдельно стоящего храма, потому что это дело долгое и затратное, а с обновления домовой церкви, находившейся в запущенном виде. Тёк стояк, следы от протечек были и на потолке, в углу была чугунная раковина, обычная, которая стояла, ещё когда в этом помещении располагалась камера. На стенах шелушилась краска, а сверху белёсым мертвым светом светили люминесцентные лампы. Хотелось придать храму традиционный церковный вид. И мы сразу занялись ремонтом. Там была очень хорошая женщина, которая отвечала за воспитательный отдел, Любовь Леонтьевна. Она много внимания уделяла несовершеннолетним, так как в свое время работала в комнате милиции с неблагополучными подростками. Любовь Леонтьевна подключила службу тыла. И так мы отремонтировали и обновили храм. Повесили настоящее церковное паникадило, деревянный пол, оставшийся в наследство от камеры, покрыли линолеумом и ковром, заменили ковролин в алтаре, вместо старой раковины поставили «тюльпан», побелили и покрасили стены и потолок. Сразу стало как-то чище и веселее. Потом был разработан проект иконостаса. Владыка его благословил. И года два делали иконостас. Он был резной из липы, ручной работы с иконами в древнерусских иконописных традициях, написанными талантливым московским мастером Алексеем Литовкиным.

— У священников были указы, по которым они служили в этом храме до реформы 2002–2003 годов?

— У отца Георгия Полозова был указ, и он официально числился настоятелем домового храма при СИЗО, а остальные священники, всего вероятней, имели только устное благословение священноначалия на это послушание как дополнительное.
    Потом сложилась новая система: возглавляет работу в следственном изоляторе старший священник, ответственный за работу с администрацией и за составление чреды служения, ему помогают священники, рекомендованные благочинными, при этом все утверждаются указом Патриарха. Когда обсуждался этот вопрос на Епархиальном совете в 2002 году, была выдвинута идея ротации, чтобы все священники прошли через тюремное служение. Считалось, что это будет неплохо, если каждый священник получит представление о тюремном пастырстве. Но потом, когда вышли указы Патриарха по следственным изоляторам Москвы, священники оказывались сменяемыми, только если их переводили служить в другие благочиния.

— Владыка Иринарх в одном из своих интервью говорил, что у каждого священника есть свое призвание для пастырской работы: кому-то трудиться в больнице, кому-то — в армии, а кому-то ближе всего тюремное сужение. И это необходимо учитывать.

— Это понятно. Эффективность пастырской работы в том числе связана с профессиональными знаниями в определенном сегменте социального служения и особыми навыками священника в этой области. Но все-таки определяющим всегда будет ревностное отношение к своему послушанию, горение духа, трудолюбие. Священник должен быть и внутренне расположен к этому служению. Вместе с тем, если он служит в тюрьме, то должен знать религиозные права заключенных и общую специфику уголовного законодательства, в какой-то мере изучать психологию, особенности тюремной жизни и субкультуры. Это позволит ему избежать многих ошибок. Но чтобы понять свое призвание, что тюремное служение именно для тебя, надо попробовать его хоть немного. Так что, думаю, идея ротации не так плоха.

— Отец Иоанн, а как правильно называется ваша должность?

— Секретарь комиссии по социальной деятельности в местах лишения свободы при Епархиальном совете г. Москвы. В эту комиссию входят все старшие священники московских изоляторов. Владыка Александр, когда все это только начиналось, видя, что я достаточно молодой и активный, посчитал возможным привлечь меня себе в помощники, и три года я проработал в Московской Патриархии непосредственно с владыкой. Вел документацию, готовил проекты обращений и переписку, был референтом, отвечал за координацию работы в следственных изоляторах Москвы и за взаимодействие с руководством Управления по г. Москве. Являюсь и сегодня секретарем комиссии и членом общественного совета при УФСИН Москвы.

— А у Вас есть опыт общения с малолетними преступниками?

— В пятом изоляторе, когда я пришел, было много подростков. Их было около 350 человек, они располагались в отдельном корпусе, но некоторые оказывались даже и в особых камерах общих корпусов, так как детский корпус всех не вмещал. Некоторые из них проходили по Верховному Суду, то есть были собраны со всей России за самые тяжкие преступления. И их присылали сюда, и над ними велось следствие.
    Когда я пришел, сразу стало очевидно, что главное внимание надо уделять подросткам. Эта категория заключенных, пожалуй, самая сложная. Они не готовы выстаивать какие-то долгие службы, разговаривать на богословские темы, к ним нужен особый подход. Но Церковь не может оставить их без простого человеческого тепла и отеческого попечения. И тогда мы пригласили несколько человек мирян, чтобы уделять больше внимания беседам с ними. Это были Геннадий Леонидович Колин, Татьяна Павловна Борискина, Николай Львович Кононенко, Зинаида Михайловна Лапушкина и другие. Но не у всех это хорошо получалось. С детьми, да еще такими, общаться очень сложно, часто они ведут себя не лучшим образом, иногда пытаются провоцировать преподавателя. И чтобы они слушали и воспринимали, надо выбрать правильный тон, уметь их увлечь, удерживать их внимание путем диалога. Сейчас преподавателей осталось двое, больше сейчас и не нужно, так как детей осталось всего около пятидесяти человек. Сейчас несовершеннолетних — подозреваемых и обвиняемых, стараются заключать в СИЗО только с особо опасным прошлым.

— Среди подростков много рецидива? Геннадий Леонидович говорил, что некоторые подростки умудряются к нему попадать по три раза.

— Да, конечно. Мне приходилось общаться с руководящим звеном федеральной службы, с профессионалами своего дела, которые хорошо представляют общее состояние уголовно-исполнительной системы и все ее детали. Они однозначно говорят, что самая сложная категория осужденных — это подростки.

— Все эти подростки из социально неблагополучных семей? Вы как-то говорили про условия жизни, которые становятся спусковым крючком для преступления.

— Нет. Иной раз попадаются дети из весьма благополучных семей. У них полные семьи и состоятельные родители. Одно время было очень много скинхедов, с ними бывает трудно общаться. Иногда в такие сообщества попадают из-за особых жизненных обстоятельств, пережитых трагедий. У одного мальчика инородцы убили брата, и он стал им мстить, всем подряд. Среди скинхедов попадаются интеллектуалы, начитанные в так называемой «запрещенной» фашисткой литературе. Многие из них читали «Майн Кампф». При этом они разыгрывали этот мир своих увлечений в лицах прямо в тюрьме. У них там было между собой условлено, кто из них Гитлер, кто Геббельс и Борман. Преступления, которые они совершили, не были на уровне бытовой уголовщины, там была идеологическая составляющая. У некоторых на теле были наколки в виде фашистских знаков: орлов, свастики. Любят они такую экстравагантную символику. Среди таких идеологизированных ребят попадаются очень умные подростки, с холодным расчетливым умом, но, к сожалению, с какой-то глухотой как к религиозному восприятию жизни, так и ко всему, что можно обозначить термином «человечного». В их глазах стальной холодный блеск безучастности. Вероятно, здесь еще и возрастная проблема: старше станут, может, и проснется что-то сердечное. А так трудно говорить с таким человеком — нравственная проблематика за живое не цепляет.

— И такие все равно не отказываются говорить с Вами?

— Не отказываются. Но больше общаешься с теми, кто уже пришел на исповедь. Вообще далеко не каждый, даже самый откровенный, разговор с заключенным один на один может стать исповедью: ты можешь с ними долго говорить, но не всегда можно подвигнуть их к раскаянию, желанию поменять образ жизни. Кроме того, в беседе с некоторыми заключенными выясняешь, что всерьез в Господа Иисуса Христа они не верят, и, соответственно участие в исповеди как Таинстве, невозможно. При этом они достаточно откровенны; у них есть потребность в общении с человеком, который не из их среды и не из администрации учреждения, а с воли. Тем более сан священника вызывает должное уважение. Когда со взрослыми беседуешь, то понимаешь, что тюрьма помогает некоторые вещи осмыслить по-другому. Если человек первый раз попадает в тюрьму, — это его встряхивает, заставляет о многом задуматься. Думаю, здесь проходит некоторый водораздел. Кто-то старается во что бы то ни стало выйти отсюда и начать что-то кардинально менять в своей жизни. По крайней мере, такой настрой у него, пока он здесь находится. Другой изначально выбирает курс на приспособленчество. И начинает самоутверждаться в данной среде по ее законам. Когда человек попадает не в первый раз, он ведет себя уже по-другому: все здесь знакомо, он знает, как себя нужно вести, чувствует себя как рыба в воде... Часто причиной рецидива становятся наркотики. Кстати, среди наркоманов попадаются люди религиозные. У них бывает достаточно знаний о христианстве, о Боге, о церковной жизни, в которой они могли бы участвовать в тюрьме или на свободе. Они знают молитвы. И к совместной религиозной жизни подвигают всю камеру.
    Наркотики приводят к преступлениям. Наркоман срывается: понимает, что совершает грех. Но не может удержаться. Человек — не сознательный служитель зла, как может, кается, но грех оказывается сильнее. Наверное, причиной таких грехопадений является большая гордыня, сознательно поощряемый эгоизм, установка на удовольствие как смысл и содержание жизни. Думаю, что причина коренится все-таки в посредственной религиозности, которую человек не готов привнести во все стороны своей жизни… Вера не проходит через сердце, человек сознательно не посвящает Христу свою жизнь.

— Отец Иоанн, Вам вопрос как секретарю епархиальной комиссии. Всё-таки жалуются люди, что не могут попасть на богослужение. Я читал такие жалобы заключенных, например, в Бутырской тюрьме. Действительно существует такая проблема?

— В Бутырке до сих пор содержится около двух тысяч человек. А в какое-то время было около трех тысяч. При таком количестве людей охватить всех невозможно. В храме нельзя собрать одновременно всех желающих. В СИЗО люди изолируются, прежде всего, подельники преступления. Но существует около шестидесяти пунктов, по которым нельзя содержать подследственных в одной камере. Режимникам в своей работе приходится учитывать вот такое большое число факторов, которые делают людей несовместимыми. Потому и выводят на богослужение из одной или двух-трех камер.

— Следователь дает разрешение на посещение храма и встречу со священником?

— Это так подразумевается Правилами внутреннего распорядка СИЗО. Но на самом деле этого не придерживаются. Это правило противоречит правовым основам действующей Конституции, не соответствует Уголовному кодексу и международному праву, которое однозначно указывает на право любого заключенного на конфиденциальную встречу с религиозным служителем своего вероисповедания. Религиозные права человека — это его коренные права, которые не могут быть ущемлены, согласно 56 статье Российской Конституции, ни при каких условиях. Другими словами, человека нельзя наказать ограничением удовлетворения его религиозных потребностей. Священник приходит к заключенным не в качестве родственника или личного знакомого, это не свидание. Священник реализует самые главные потребности верующего православного человека — его участие в церковной молитве и в Таинствах Церкви, без которых человек не может считать себя православным.

— У Вас не было проблем с проносом каких-то предметов религиозного назначения в СИЗО?

— Нет, с администрацией учреждения у нас добрые конструктивные отношения, они понимают, что мы делаем нужное для общества дело и стараются идти во всем нам навстречу. Но в этом вопросе важно, чтобы сам священник понимал меру своей ответственности, не злоупотреблял доверием офицеров и проносил только то, что действительно необходимо для богослужения. Никаких выносов и проносов для заключенных лично, минуя администрацию, быть не должно, даже если это совершенно бескорыстно и мотивируется жалостью или сердечным расположением. Все это будет иметь самые плачевные последствия. Таким образом можно дискредитировать не только себя, но и Церковь. А это скажется на всем нашем служении.

— А как складываются отношения заключенных с семьей, родственниками, одним словом, в каком состоянии их социальные связи?

— 67 процентов осужденных не семейные. Чаще всего в заключение попадают люди, которые не смогли правильно построить свою семейную жизнь. Это я прекрасно знаю по исповедям. Это люди, которые в браке не смогли быть верными. За исключением, быть может, некоторых, совершивших экономические преступления. Блуд, безнравственность как установка жизни и норма поведения приводят человека к преступлению. Ведь блуд развращает, разворачивает душу наизнанку и идет рука об руку с пьянством и наркозависимостью, а те, в свою очередь, как правило, приводят к преступлениям против другой человеческой личности, уже караемым уголовным правом. Такая выстраивается греховная цепочка... Вместе с тем уголовная система сама по себе разрушает нормальные социальные связи и, в первую очередь, семью. Когда человек сидит годами, у него исчезает привязанность к детям, к жене. Мало того, что его никто не ждет, иногда просто и не хотят, чтобы он выходил на свободу, потому что причинил много горя и слез своим близким. Он и сам уже не может смотреть на женщину как на спутницу жизни. У человека складывается потребительский, утилитарный взгляд на все, он думает в каждой ситуации, как можно чем-то или кем-то воспользоваться. Сам свыкается со своим одиночеством, никому не верит и озлобляется. Он в обиде на общество, что оно лишило его здоровья, заставило гнить в тюрьме; он не хуже других, которые остаются на свободе, но так вышло, что именно он здесь, а они там, и это несправедливо. Поэтому все ему обязаны... Вот такая складывается психология, если пребывание в тюрьме не приводит человека к покаянию.
Есть, конечно, и уголовные семьи, где тюрьма достается как бы в наследство, где и отец, и мать, и дети по нескольку раз бывали в тюрьме. Для них она как бы родной дом.

— Говорят, что некоторые бездомные специально совершают мелкие преступления, чтобы оказаться в тюрьме. Такие действительно там встречаются?

— Осенью, к первым холодам, как правило, наполняемость тюрьмы становится более интенсивной: в тюрьме тепло, кормят. И люди, которые долгие годы отсидели в тюрьме, подчас уже нуждаются в таком режимном учреждении: здесь устраивает то, что кормят, предоставляют медицинскую помощь, дают одежду, выдают белье, и «с общака» они могут взять табак, сахар, чифирь. В человеке формируется иждивенческий подход ко всему. Тюрьма отбирает у человека инициативность, так как здесь он находится не по своей воле, вопреки своему желанию, нет настоящей мотивации, чтобы что-либо делать. Заключенный часто не способен принимать самостоятельные решения, нести ответственность, трудиться от души. Он часто разучивается что-либо делать и не желает этому учиться, потому что он не хочет это делать добросовестно, считает любой созидательный человеческий труд унизительным. Конечно, все эти характеристики относятся далеко не ко всем заключенным, но такие настроения не просто характерны, они чаще всего формируются данной средой и системой.
    В тюремном укладе извращено нравственное сознание, все христианские ценности. Кто такой, к примеру, «вор в законе»? Это человек, придерживающийся некоторых установок, которые напоминают монашеские обеты, только наоборот. Если человек — авторитет, то он не имеет права иметь семью, но может сколько угодно блудить. У него нет права на ответственную личную жизнь, потому что он полностью должен принадлежать воровскому сообществу. Он, соответственно, не имеет своей собственности. Все, чем он владеет, это «общак». Он должен по справедливости распределять его среди преступного сообщества на общие нужды, хотя и пользуется, как считает нужным, всем этим сам. Ему нельзя трудиться простым человеческим трудом, но вся его деятельность направлена на то, чтобы овладевать чужим имуществом путем обмана, воровства или насилия. А в плане послушания он обязан быть абсолютно непослушным ко всякой легитимной власти, и особенно тюремной администрации, должен все делать вопреки ей. Получается подобие монашеских обетов, только в какой-то извращенной форме, наоборот. Конечно, сегодня, в посткоммунистическую эпоху, все эти представления подверглись серьезной коррозии, но сатанинская суть тюремной субкультуры очевидна.
    Когда я первое время начал ходить в следственный изолятор, то почти физически чувствовал атмосферу греха. Она как будто ощущается в воздухе, такая концентрация, что можно как будто пощупать ее рукой в этом тяжелом и спертом воздухе камерного пространства и коридоров. Дух уныния, лжи, порока, озлобленности, цинизма, безысходности, отчаяния как бы растворен в воздухе. Потом привык и перестал это остро ощущать. Это выражается и в специфическом запахе. Везде есть свои запахи: на хлебозаводе, в больнице и т.п., а есть специфический запах тюрьмы. И священник должен понимать, что когда он ходит в тюрьму, он находится в месте, где диавол считает себя хозяином положения, где по его понятиям строится жизнь людей и их взаимоотношения. То есть ты вторгаешься в его вотчину. Это как бы передовая. «Седящие во тьме и тени смертной, увидят свет великий», сказано у пророка Исайи (Ис. 9, 2). Как известно, эти слова являются пророческими о сошествии Христа во ад. Я часто в тюрьме вспоминаю это ветхозаветное пророчество. Это то место, где человеческие души окованы врагом рода человеческого, и это страшнее, чем наручники, засовы и решетки, придуманные людьми.

— А не подходят ли сюда слова: «Где умножился грех, там преизобилует благодать»? (Рим. 5, 20).

— Да. Тюрьма часто становится местом, где человек встречается со Христом. Как ветхозаветные праведники со Христом встретились в аду. Помните, в статьях Великой Субботы: Христос сошел на землю найти Адама, не нашел его там и пошел искать даже до ада.
Есть удивительные случаи уже из современной жизни, как именно в тюрьме Господь находит людей. Мне это рассказывал один человек, который попал в один из следственных изоляторов. Зам. начальника по режиму был, видно, лично заинтересован, чтобы в широком доступе у заключенных были наркотики, алкоголь и все подобное, чтобы был полный «магазин». Для того чтобы получить дозу наркоты, требовалось постучать по «кормушке», и через десять минут доза была у желающего. Для бутылки водки требовалось ждать сутки. Дежурный сотрудник уходил со смены и появлялся в течение 24 часов. Бутылка была в распоряжении заключенного. В камере, когда этот человек поступил в изолятор, было всего два человека, употреблявших наркотики, а когда он уходил из этой камеры, только двое не употребляли наркотики, а остальные уже оказались в этой страшной зависимости. Одним из этих двух, которые сумели удержаться, оказался этот человек. Что же его спасло? Литературы в те годы вообще не было приличной: в библиотеке СИЗО в пользовании оказались одни труды классиков марксизма-ленинизма или низкопробные детективы, читать было нечего. Скука, тоска, ощущение безысходности и бессмысленности угнетало душу этого человека. Однажды где-то в коридоре на подоконнике ему попался листочек. Это оказалась беседа преподобного Серафима с Мотовиловым. Один листочек — какой-то кусочек этого диалога Преподобного. Он прочел этот отрывок, и что-то внутри перевернулось, открылись очи сердца, он вдруг поверил. Есть духовный мир, есть Бог, есть Его благодать, Его нравственный закон, это реальность; всё, о чем свидетельствует Церковь, — правда. — подумалось ему в эту минуту. И он начал, как умел и, как получалось, молиться, обращаться к Богу. Потом каким-то образом он достал и молитвослов, и Новый Завет. Ему дали срок, он был этапирован в колонию. Жить там было очень тяжело. Это были страшные годы. Кормили гнилой капустой. Раз в месяц преступное сообщество присылало уазик с самым необходимым на «общак». Работы никакой не было. Так же доступно, как и в СИЗО, оказывалось спиртное. Он спасался тем, что развел огородик, сделал грядочки. Нашел себе единомышленников среди сидельцев и в религиозных вопросах. Администрация пошла навстречу помогла открыть молитвенную комнату, а потом и храм. Там и укреплялись духом, находили силы выживать. После заключения этот человек поступил в богословский ВУЗ, сейчас уже его закончил. Такое вот обращение на нарах…

— Не секрет, что в нашем обществе существует большое предубеждение к тем, кто сидел или находится в заключении. Что с этим делать, какой может быть христианский взгляд на это явление?

— Думаю, что очень важно формировать именно христианское отношение к заключенным как в церковной среде, так и вообще в окружающем нас обществе. Видеть их роль и значение для всех нас в свете Божией правды и промысла.
Часто люди, которые никогда не бывали в тюрьме, боятся туда идти, потому что считают, что там сконцентрированы все отъявленные негодяи и преступники. Я всегда в этом случае вспоминаю слова приснопамятного протоиерея Глеба Каледы, который говорил, что на улице он чувствовал себя намного менее безопасно, чем в камерах смертников в шестом коридоре Бутырок.
    Когда много общаешься с заключенными, то понимаешь, что это такие же обычные люди, которые находятся рядом с нами: ездят в транспорте, ходят по улицам. Они плоть от плоти нашего общества, они порождение его среды. Иногда страшно становится не только в подворотне, на проспекте повстречаться с лицом человека — нашего современника. Кстати, в тюрьме переживаемое испытание, страдания, труд, сложные бытовые условия делают человека чище, светлее, собраннее. Встречаешься с таким человеком, общаешься, смотришь ему в глаза и думаешь: «Как же тебя угораздило сюда попасть? Что ты здесь делаешь?» Я это говорю к тому, что для меня как для тюремного священника нет этого рубежа, который делил бы людей на тех, кто «там» и кто «здесь», на преступников и законопослушных людей, в зависимости от того, сидели они и сидят или нет. К слову сказать, в нашей стране каждый четвертый мужчина побывал или находится в местах не столь отдаленных.
    А если со всей строгостью не закона Божиего, а только закона человеческого отнестись к тем, кто находится среди нас, но по тем или иным причинам еще на свободе, и их всех осудить и посадить, какая малость людей, наверное, останется по этой стороне решетки. И вывод один: сколько до времени долготерпелив Господь к нам.
    Но и это еще не все, потому что в свете правды Божией мы все - преступники Его закона. И в этом смысле, одно - суд Божий, а другое - суд человеческий. «Если беззаконие назриши, кто постоит?» (Пс. 129, 3). И, как сказано у Пророка: «Все ваши добрые дела передо мною как грязная одежда». Стоит также помнить другие слова Нового Завета «Суд без милости не сотворшему милость» (Иак. 2, 13)
    И главное: «Не судите и не будете судимы; не осуждайте и не будете осуждены» (Лк. 6, 37) очень важный для нас Евангельский императив, о котором в контексте тюремной темы мы можем говорить, что осуждение преступника человеческим судом по закону не есть перевод человека в категорию отверженных, неприкасаемых, людей второго сорта. Наказание человеческое на земле должно нести в себе педагогическую задачу и цель исправления человека, оно должно являться попыткой порвать греховную цепочку, оплетающую его душу, оно призвано нести потенциал к росту тех неистребимых росточков добра, которые насадил в каждую душу человеческую Господь.
    Да, человек исключается из общества, подобно тому, как коринфский грешник был отделен на время Апостолом Павлом от общины верующих, но для его же исправления... Пока жив человек, это значит, что Господь ждет Его покаяния и оставляет за ним возможность к этому шагу. И не нам его клеймить, наша задача ему посочувствовать и помочь, а если не помочь, то, по крайней мере, не судить, презирая грешника за его грех или даже ничего не зная о его грехе. Несомненно, будет и Второе пришествие, и Страшный суд. и это событие станет окончательной точкой разделения человечества на овец и козлищ, после которой кто-то из нас вдруг может услышать страшные Евангельские слова: «Отойдите от меня, проклятые, в огнь вечный, уготованный диаволу и ангелом его». И поэтому, пока мы живем и действуем в этом мире, есть время на покаяние, и суд человеческий в этом смысле не может быть конечной инстанцией.
    И еще. Часто в этих людях концентрируются себе духовные болезни всего нашего общества, подобно тому как в Евангелии гадаринские бесноватые страдали от дручения бесов за всех жителей той страны… Мы должны помнить, что святые преподобные отцы плакали о грехе ближнего, как о своем собственном. и в силу своей великой Христовой любви понимали всю значимость такой человеческой ответственности друг за друга.


Беседовал диакон Петр Пахомов.