Материал Ильи Карпенко: О проблемах российской Федеральной службы исполнения наказаний (ФСИН) мы говорим с человеком, который знает их изнутри. Отец Константин Кобелев служит в Бутырской тюрьме.
— Вы давно служите тюремным священником?
— Я служу уже одиннадцатый год, с 2003 года, сначала – в СИЗО №3 «Красная Пресня», а с 2005 года – здесь, в Бутырке, в СИЗО №2.
В Бутырской тюрьме находится храм 1782 года постройки. Исторически и функционально он – как бы сердце всего этого сооружения. Раньше там был коридор, связывающий храм с волей, и в храме во время богослужений стояли люди, пришедшие с улицы. Заключённые находились на балконах, откуда следили за ходом богослужениями, они не могли общаться с вольными.
Сейчас храм стал не только тюремным, но и больничным. Потому что рядом, по периметру – камеры, где содержатся болящие. Во времена СССР там находилось последнее пристанище заключённых перед расстрелом и ссылкой. Поэтому это очень намоленное место – понятно, что самая усердная молитва совершалась в последнюю ночь.
Отец Иосиф Фудель в своих дневниках конца XIX – начала XX века описывает своё служение в Бутырке. Он был тюремным священником, служил только в этом храме. А сейчас священники служат в приходских храмах и, помимо этого, имеют дополнительное служение здесь. И это правильно. Тюремный храм не может приносить дохода – он требует только расходов. С заключенных мы не имеем права брать денег: свечи, крестики, просфоры, иконы, книги – всё бесплатно. Но за счёт того, что священники служат в других храмах, которые их материально поддерживают, мы можем организовывать сбор средств для тюремного служения. Причём, находим не только материальные средства, но и людские резервы, то есть тех прихожан, которые будут нам помогать – алтарников, певчих, катехизаторов, просто волонтёров.
— В чем специфика служения в тюрьме?
— Мы должны учитывать все требования администрации СИЗО: что можно, что нельзя. Например, нельзя принимать записки от заключенных, передавать их письма или приносить передачи для них. Но в том, что касается самого духовного окормления, правовые моменты не отрегулированы. Не существует какого-то специального документа, в котором было бы всё прописано.
Например, правилами запрещено проносить вино, а мы, естественно, служим на вине. Официально запрещено проносить колющие и режущие предметы, а у нас есть копие, которым мы режем просфоры. Администрация вольна нам это разрешить или нет, но законодательно эти вопросы до сих пор не решены.
В Бутырской тюрьме храм работает постоянно. Есть два-три заключённых, которые занимаются только храмом: закрывают, открывают, готовят к службе. В храм всегда может зайти любой – из хозотряда, из числа сотрудников. Они ставят свечи, пишут записки… Это очень важно.
В тюремном служении есть некоторые очень важные вещи, хотя, казалось бы, элементарные. Например, таинство исповеди. По церковным канонам оно никогда не нарушается. Несмотря на то, что это следственный изолятор, что бы ни узнал священник, он не имеет права никому об этом сказать. Это его пастырский долг, но это также очень важно для его авторитета среди заключенных. Они знают, что за 20 лет ни один батюшка никого никогда не выдал. И за время своего служения я вижу увеличение доверия со стороны заключённых.
Попасть в СИЗО – сильный стресс. Особенно если это случилось впервые, если это не матёрый преступник, которому уже всё равно. И чаще всего мы встречаемся с чувством обиды и желанием мести, которая, может, и не высказывается явно, но подсознательно сидит в душе почти каждого человека. Хотя у нас есть и духовно продвинутые прихожане, которые говорят: «Да нет, я ни на кого не обижаюсь, я сам виноват». Но таких меньшинство. И задача священника – за время пребывания человека в СИЗО вывести его из этого состояния обиды.
Среди заключённых очень много желающих попасть в храм. Мы служим по понедельникам, средам и пятницам, раз в месяц по воскресеньям, а также по праздникам. Иногда заключенные ждут по несколько месяцев, пока подойдет их очередь посетить службу. Очередь, например, около двух тысяч человек, а на службу может одновременно прийти в среднем человек 15. Ведь это изолятор – в храм много людей не приводят.
И если человек попал в храм на службу, то не факт, что он попадёт туда второй раз за время пребывания в СИЗО. Поэтому задача священника – эту, возможно, единственную встречу провести полноценно. Собственно говоря, каждая литургия служится как последняя: человека могут направить в зону, где нет храма; он может вообще погибнуть. По церковным канонам мы здесь применяем к прихожанину такие же мерки, как к умирающему: не спрашиваем, постился ли он, завтракал ли, читал ли молитвы. Мы не можем отлучить его от причастия (ну, может, за какие-то очень тяжкие преступления), потому что не знаем, причастится ли он ещё хоть раз в своей жизни, увидит ли он священника когда-нибудь ещё или нет.
Мы здесь и крестим, и венчаем. Бывает, что жена приходит с воли и их у нас венчают. У нас такое было несколько раз. Один из заключённых заявил, что венчаться он хочет на свободе, а в тюрьме – пройти первую стадию, обручение. И мы совершили этот обряд.
Само богослужение отличается тем, что в литургию включается прошение о заключённых. Существует специально написанная служба о заключённых. Так вот, оттуда берется особое прошение на ектеньях, читается «Апостол», «Евангелие», особые молитвы, посвященные заключённым.
Священник, который занимается тюремным служением, должен иметь определенную подготовку – иметь определённые юридические знания, понимать особенности режима.
— А что, по-вашему, самое главное в тюремном служении?
— Очень важно, чтобы заключённые сознательно подходили к исповеди и к причастию. Для этого с ними перед исповедью проводятся беседы. Идеально было бы проводить катехизацию до службы, этим могли бы заниматься миряне. Но организовать это пока не получается. У отца Глеба Каледы, служившего здесь в 92-94 годах, это получалось – у него были миряне-катехизаторы, которые вместе с ним ходили по камерам. Мы тоже ходим по камерам, но с другой целью: разносим подарки, выясняем, кому что нужно. Бывает, что родственники или руководство тюрьмы просят конкретно кого-то посетить.
Среди подследственных напряженность духовной жизни гораздо выше. Число тех, кто причащается, с каждым годом увеличивается. Сейчас причащается больше двух третьих от общего числа тех, кто приходит в храм. На свободе эта цифра составляет обычно процентов десять.
Люди, сидящие в СИЗО, остро нуждаются в священнике. Не просто в формальном отношении, а в снисхождении, любви, заботе... Действительно в прощении!
Очень важно постепенно, поэтапно отвести человека от обиды, от чувства мести. То есть убедить его положиться на Бога, отдать обидчика в руки Божии. Бог сам разберётся, а тебе надо просто вычеркнуть этого человека из своей жизни, забыть о нём. Это значит, отдай обидчика в руки Божии, а сам отойди в сторону.
Нам это удаётся. Порой, когда встречаешься с заключёнными не один раз и приходят те, кто уже были на исповеди, они говорят: «Батюшка, в прошлый раз вы говорили не думать об обидчике, и слава Богу, я сейчас совсем иначе себя чувствую…».
— Европейский суд по правам человека сообщает о том, что порядка 30% осужденных в России сидят заведомо неправосудно…
— Я не могу сказать, какой процент. Потому что мы смотрим с другой стороны. Бывает, что человек невиновен. Но чаще всего на исповеди в СИЗО можно слышать такое: «Вообще-то меня было, за что посадить. Но посадили не за это».
— А что изменилось за годы вашего тюремного служения?
— Прежде всего изменилось отношение к священнику. Вначале, в 2003 году, когда я только пришёл, ловил на себе настороженные взгляды: а что это у вас, акция какая-то? Вы надолго сюда к нам пришли? Некоторые говорили: «Я не хочу подарков от ваших старух, я их ненавижу!» В основном такие вещи встречались среди воров, уголовников.
А сейчас общение совершенно другое. Во всех камерах есть иконы, книги, все заключенные – с крестиками. Конечно, всё это приходится постоянно пополнять, потому что люди уезжают в колонию, и книги, иконы берут с собой. Мы этому не противимся.
У нас уже несколько лет работает Евангельский кружок, каждое воскресенье проходят занятия – читают Евангелие, обсуждают. В этом году один заключённый, который освободился, Сергей, поступил в Свято-Тихоновский православный университет, будет учиться на катехизатора.
У нас свои алтарники, звонари – целая группа людей, 10-15 человек, которые помогают при храме. Читают «Апостол», «Часы», даже какие-то поучения в то время, когда священник исповедует. Можно и заочно учится, писать контрольные работы.
— Храм в Бутырке посвящен новомученикам. А сколько их всего на сегодняшний день?
— Всего в Русской Православной Церкви канонизировано более 1730 новомучеников, из них про 218 святых мы знаем, что они прошли через Бутырскую тюрьму. На самом деле это число больше. Потому что для многих святых указано: «Был в одном из московских СИЗО», а в каком, не написано. Поскольку в то время было три или четыре изолятора, понятно, что приблизительно 30 процентов этих святых сидели у нас. Поэтому это число больше: начиная с 1918 года через Бутырку прошло очень много святых новомучеников. И поэтому сам храм очень намолен.
Для более чем 70-ти святых мы на средства прихожан Свято-Никольского храма в Бирюлёве уже написали иконы. Они не просто висят на стенах, а мы строим на этом работу с заключенными. Иконописцами для нас разработан проект росписи храма образами новомучеников. Пока для этого нет средств, но проект существует.
Сейчас в церкви недостаточно внимания уделяется новомученикам: перестали выпускать книги, им посвященные; начали выпускать Минеи – издали только пять месяцев, а потом прекратили. Всё это очень прискорбно. Ведь канонизируя их, мы призываем этих святых для служения церкви, и их примеры очень важны сейчас в нашей жизни.
— У нас много лет говорят о реформе судебной системы, регулярно рапортуют о нововведениях. Как, по-вашему, что-то меняется в лучшую сторону?
—Много хорошего сделано, изменяются условия содержания заключенных. Но, к сожалению, реформы проводятся по указке Запада. А меры, которые принимаются, остаются популистскими. Ведь от того, что стены покрасят или пол поменяют, система не изменится. Хотя стены красить тоже надо.
В частности, Запад требует приблизиться к европейским нормам по числу квадратных метров на одного заключённого. Это, конечно, хорошо. Но при этом забывается другая норма – число заключённых на одного сотрудника. Если на Западе в некоторых странах на одного заключенного два сотрудника, то в России на десять заключённых – один. Современная реформа Федеральной службы исполнения наказаний идёт вразрез с потребностями Церкви и интересами заключённых. Потому что она направлена на сокращение штата, и в этом ее главная проблема. Ведь есть такие вещи, которые мы сами сделать не можем: открыть камеру, вывести оттуда людей. Без сотрудника мы вообще зайти туда не можем. А по правилам один сотрудник может вывести только несколько человек. И чем меньше будет сотрудников, тем меньше людей приведут они в храм. Мы служим все чаще, а существенного увеличения числа посетителей храма за год не происходит. Это значит, что просто на каждую службу стали приводить меньшее заключённых.
Реформу надо начинать с сотрудников и воспитателей в СИЗО и тюрьмах. Надо повышать им зарплату, заинтересовывать их… И, конечно, бороться с коррупцией, контролировать их работу.
В последнее время персонал заменяют электронными средствами контроля, ставят видеокамеры. Но видеокамера в храм не приведёт! Поэтому, на мой взгляд, нужно расширять штат воспитателей, которые участвуют в церковном служении и которые никак не могут быть заменены электронными средствами.
Что же касается того, чтобы ввести в штат священников, то я против. Для батюшки быть сотрудником – это минус. А вот катехизаторов – да, это правильная мера. Надо катехизаторскую работу проводить и среди сотрудников – организовывать для них занятия, курсы. Но это трудно: насильно – толку будет мало, а добровольно – они и так перегружены. Значит, надо для этого выделять какое-то свободное время, которое они могут на это потратить. Значит, опять же, надо увеличивать штат, а не сокращать.
— Пенитенциарная система отражает процессы, происходящие в обществе. Если общество больно, это отражается и на исправительных учреждениях. В Иркутской области четыре сотни осужденных, недовольных условиями содержания, вышли на плац и порезали себе руки. И таких примеров очень много…
— В системе исполнения наказаний очень многое зависит от администрации. У нас в Бутырке тоже был случай пять лет назад, когда начальник тюрьмы фактически довёл людей до бунта. Причиной послужили очень жёсткие условия содержания: часто устраивались обыски, заключённых постоянно избивали и так далее. Этот начальник превысил меру человеческого терпения.
— В России смертная казнь не отменена – она приостановлена, действует только мораторий на её применение. Каково ваше отношение к этой проблеме?
— Я единомысленен с отцом Глебом Каледой, который всегда призывал к отмене смертной казни. Он говорил: «Мы расстреливаем не того человека, которого судим». Потому что люди в тюрьме меняются. Мы, тюремные священники, это видим. Может быть, после выхода на свободу человек вновь вернётся к старому, но всё равно какое-то семя в него уже заронено. И мы верим, что когда-то в его жизни это семя прорастёт и сыграет свою роль.
Почему во время следствия человеку необходимо попасть в храм? Потому что душа у него открытая, оголённая, он чувствует благодать Божию. И у человека, который сидит пожизненно, всё равно есть смысл жизни. Если он принимает христианство, он начинает молиться за весь мир. И фактически превращается в недобровольного монаха.
Казалось бы, какой смысл сидеть всю жизнь в тюрьме? А дело в том, что душа его живая, он молится, он нужен Богу как живой человек.
— Как вы думаете, Будет ли когда-нибудь в России праведное правосудие?
— Я считаю, что всё зависит от духовности. Если будет в дальнейшем правильное духовное окормление, со временем ситуация может измениться в лучшую сторону.
Но нужно повышать духовность и судей, и прокуроров. Ведь у нас оправдательных приговоров совершенно нет! Я за всю свою практику, более чем за десять лет, встретился только с ОДНИМ оправдательным приговором: при кассационной жалобе отменили приговор. Но не компенсировали ущерб от этого приговора, а просто дали тот срок, который человек уже отсидел. Вместо одиннадцати лет он отсидел около двух.
