Один из вопросов, который мне был поставлен, — что я чувствовал, когда был тюремным священником в нескольких тюрьмах Англии и Лондона. Я хотел бы поделиться соображениями, которые связаны с этим и которые может быть имеют смысл для других людей.

Первое: что значит быть арестованным? Как-то во Франции я был в движении Сопротивления. И вот один раз я спустился в метро, и ко мне подошел человек, показал мне карточку и сказал:

— Полиция. Показывайте свои бумаги.

Я показал, а он мне говорит:

— Вы английский шпион.

Я:

— На каком основании вы это мне говорите?

— Ваша фамилия пишется через два «о», как английская фамилия.

— Если бы я был английским шпионом, назвался бы самым французским именем.

— Все равно, вы не француз.

— Нет.

— А кто вы такой?

— От рождения русский.

— Лжете. Нас учили, что у русских глаза раскосые и скулы выдаются.

— Вы путаете нас с китайцами.

— Я вам докажу, что Вы не правы.

Позвал других пять человек, показал на меня пальцем.

— Этот человек говорит, что он русский.

Они говорят:

— Лжет! У русских глаза раскосые, а скулы выдаются.

Я пожал плечами. Он мне говорит:

— Ну хорошо, предположим, что вы мне правду говорите. А что вы думаете о войне в таком случае?

— О войне? Она идет самым замечательным образом.

— Что вы этим хотите сказать?

— Мы вас бьем по всем фронтам.

Он замолчал и сказал:

— Вы что , боретесь с фашизмом?

— Да.

— В таком случае бегите через эту дверь. Там сторожа нет.

Я ушел. Это анекдотичная сторона, но что я пережил тогда, это мне в духовном смысле пригодилось. В тот момент, когда меня арестовали, время встало. Прошлое, которое было реальностью, умерло. Я знал, что когда меня будут допрашивать, я своего настоящего, реального прошлого исповедовать не буду. Я буду лгать, чтобы вопрошающие не смогли добраться ни до моей матери, ни до моих соратников, ни до моих друзей. Поэтому прошлое умерло. Это была пустота. А будущего никакого не было, потому что о нем мы можем думать только тогда, когда мы можем себе представить, какое это будущее. А когда тебя арестовывают, ты не знаешь, какое будет это будущее, что с тобою сделают. Как будут обращаться, куда ты попадешь? Останешься ты живой, будут ли тебя пытать?

О пытках я знал: о том, как немцы пытают людей. Я позже познакомился с одной девушкой, которая тоже была в Сопротивлении. Арестовали ее и пятерых ее соратников. Они все отказались что-либо говорить. Ее посадили на стул связанную и перед ее глазами замучили одного за другим ее товарищей до смерти. Так что я знал, что может быть, если меня будут допрашивать. Так что и будущее для меня было пустым местом в каком-то смысле. Было такое чувство: вошел в темную комнату, где ты никогда не бывал и не знаешь, где столы, где стулья, где какие-либо предметы. Тьма, пространство кончается на твоих глазах. И некуда смотреть.

И этот момент сыграл громадную роль в моей жизни. Я вдруг понял, что в каком-то отношении ни прошлого, ни будущего не существует, а существует только мгновение — настоящее. И вот это мгновение, это настоящее открыло мне дверь на улицу. Потому что если бы я рассчитывал, как бы мне ложью выбраться из этого положения и что я буду делать, я бы начал лгать этому человеку и попал бы в тюрьму. Но потому что я знал, что моя жизнь кончена прошлого нет, будущего не будет я мог с полным чувством внутренней свободы ему говорить правду. И этот опыт у меня остался.

Для духовной жизни очень важно знать, что у тебя сейчас только это мгновение. Прошлого нет, будущего еще нет. Есть только нынешний миг. И этот миг надо использовать полностью. Это и в молитве, и в разговоре с человеком.

И мне кажется, что каждый человек, которого арестовывают справедливо или несправедливо, может пережить это преображающее событие. Да, его за прошлое будут судить и наказывать. Его будущее ему неизвестно. Но у него есть настоящее. И он в этот настоящий момент может погрузиться и весь уйти в реальность настоящего момента.

Это первое, что я хотел бы сказать. Второе: когда ты попадаешь в тюрьму, когда ты арестован, то ты окружен недружелюбием, враждою, порою ненавистью, полным недоверием, и с этим как-то надо справляться. Это очень трудный момент. Я сам этого не переживал, потому что в тюрьме не был, но я был в течение ряда лет в Англии тюремным священником и посещал террористов, главным образом греческих, потому что к ним греки не пускали греческих священников, а меня, как русского, то есть человека чужого, — пускали. И вот я от них кое-чему научился. Я узнал, как они одиноки и фактически исключены из жизни тюремным начальством. Они предмет наказания, но они - не люди. Это самое страшное, что может произойти с человеком. Это происходит не только по отношению к начальству или тюремщикам. Когда ты брошен в тюрьму и находишься в среде совершенно чужих людей, которые реально или вымышлено преступники, ты уже не один перед своими глазами или других людей, ты какой-то номер в толпе. Как бы человеческое качество свое теряешь. Ты — никто. Ты — номер такой-то. Причем номер такой-то, которого презирают и к которому относятся с предельной грубостью и жестокостью. А по отношению к окружающим бывает по-разному, если ты был известен им раньше, ты один из них. Но если ты был неизвестен, если ты совершенно чужой человек, тебе могут даже не доверять. Кто тебя знает, может, ты из полиции, из следственного отделения, и тебя назначили туда, и ты можешь оказаться совершенно одиноким, потому что твои товарищи могут от тебя отвернуться. Не потому, что ты что-то наделал, а потому, что ты, может быть, не тот человек, которым ты себя являешь. А начальство, естественно, зная, кто ты, к тебе относится резко плохо, жестоко порой.

А второе положение, которое я наблюдал, это положение человека, который присужден к одиночке. Никто из нас в одиночке жить не умеет. Даже если мы говорим: «О, я такой одинокий», это неправда в какой-то мере. У тебя есть окружение, физическое окружение. Люди. Ты в метро, на улице, в кинематографе, где бы ни было. Есть какие-то люди, и даже если ты к ним никак не относишься, ты видишь их глаза, они на тебя смотрят. Получается какая-то безмолвная встреча. Они, может, взглянут, на тебя и больше даже не захотят смотреть на тебя. Но то, что они уже взглянули, это создало связь. А когда ты находишься в одиночке и за тобою заперли дверь, то ты находишься один. И знаешь, что ничего не увидишь кроме этих стен, что ты не можешь добраться до окна, что пищу будут передавать через окошко, и не человек, а рука. Если это длится сколько-то времени, то это может страшно разрушить человека. Я встречал человека, он сидел в немецкой тюрьме. И он просидел пять лет один на стуле, никого не видя, без права читать и писать. Конечно, вы мне можете сказать, что были такие подвижники, которые уединялись в пустыне, до которых не добраться в обычной жизни. Которые ушли в себя в такие глубины, до которых не добраться в обычной жизни. Но это не люди, которых насильственно выкидывали из человеческого общества и присуждали к одиночеству, беспросветному. Вот это второе, что я пережил там.

Третье, что я пережил, это было очень больно. Ко мне пришел греческий террорист. Он был даже хуже, чем террорист. Он, с одной стороны, был террористом, а с другой стороны, был предателем своих же людей, и его посадили. С этой точки зрения это было справедливо. Но он ко мне пришел и говорит:

— Я сижу здесь уже больше года. Я много о себе думал. Я хочу исповедоваться и покончить со своим прошлым.

Я:

— А как же вы ни разу не исповедовались?

— Я исповедовался, когда был свободен. Но я не знал, как это сделать здесь. Но кто может поручиться, что если я приду к вам на исповедь, вы потом не обязаны будете все рассказать тюремному начальству.

Я подумал, одно мгновение, что важнее: исповедать как полагается, как принято в церкви, или его вывести на свободу во имя Божие. И я ему сказал:

— Я верю твоей честности и твоему намерению. Мы станем оба перед Крестом, Евангелием и иконой и будем с тобою молиться. А затем ты станешь один перед Богом и будешь исповедоваться Господу, молча, без одного слова за всю свою жизнь. И когда ты кончишь, скажешь: я Богу все сказал, без остатка, и я искренне каюсь в том, что я за всю свою жизнь натворил. Я тогда тебе дам разрешительную молитву и тебя причащу.

Это тоже момент, который меня очень взволновал. Да, большей частью мы можем верить священнику, который к нам приходит. В тюрьме ли, в одиночке ли или в толпе. Но мы не всегда это можем сделать. Человек к нам приходит — и никто его не знает. Порою я даже это слышал, мне это говорили террористы, заключенные. Приходит священник. А священник ли он? Все, что я знаю о нем, это то, что на нем поповская одежда да крест. А кто он? Может быть, он сотрудник полиции, сюда специально присланный. И вот тогда делается очень жутко, что даже священнику человек не может исповедоваться. Если священник не найдет в себе, я бы не сказал, мужество, доверие к преступнику и веру в Бога, чтобы сказать: исповедуйся молча, я твои слова приму как правду.

Вот еще один момент, который меня поразил в тюрьме. Этот террорист столько ужасного натворил. Я знал, что он натворил. У меня были сведения о нем. И, конечно, в реальности он натворил еще больше. И поэтому он стоял особняком. Большую часть заключенных составляли жулики и преступники, и они исповедовались нормальным обычным образом. Мы с ними молились. Я им давал разрешительную молитву, ставил какие-то условия, для того чтобы им помочь перерасти самих себя, и затем давал им причастие. И отношения создавались удивительные. После их освобождения один, другой приходили ко мне и говорили:

— Я не знаю, куда деться. Люди, с которыми я жил раньше, со мною не хотят жить, они бояться, что я стал убийцей, вором, разбойником. Куда мне деться?

И я их всех брал жить к себе, и они жили у меня. Одного из них я как-то спросил:

— Я вот тебе доверяю и доверяю твоим товарищам, которые приходят тебя навестить. А в вы какой-нибудь день меня обкрадете? Или нет?

И он мне ответил замечательную вещь:

— У нас в воровской среде такое правило: если какого-нибудь вора человек приютил, то ни сам вор его не обкрадет, ни его шайка.

Это замечательно. Это возрождение человеческого в этих людях. Меня обокрал только один честный человек, которого мне порекомендовали, потому что у него не было квартиры. А воры никогда меня не обманывали.

Вот еще один важный момент, который забывается во всех тюрьмах. Думаю, и в России, из-за множества заключенных, вероятно, больше, чем где бы то ни было. Тюрьма — это не место наказания в первую очередь, а место исправления, перевоспитания и возрождения. Если бы это понимало тюремное начальство и люди, связанные с тюрьмой, то было бы гораздо лучше. И им, и заключенным. Когда человек попадает в тюрьму на короткий или долгий срок, он знает, что он здесь только для того, чтобы жизнь ему сделали как только это возможно более трудной. Он уже исстрадался за то, что он совершил. У него нарастает злоба, ненависть, неспособность простить и готовность вернуться в свою среду и отомстить.

Тюрьма, конечно, это место наказания. Это место строгой дисциплины, где человека как бы ставят перед его преступлением, но с тем, чтобы он исцелился душою. Для этого не только священники должны действовать. Священник — это особая статья, а тюремные начальство, сторож — все люди, которые связаны со свободою и с тюрьмой. Они могут дать понять заключенному, что его, несмотря на преступления, рассматривают как человека и как человека уважают. Конечно, его уважают лишь в каких-то пределах и не будут доверять ему то, в чем он оказался уже преступником. Но уважают в нем его человеческое достоинство. Он человек в их глазах. И этому человеку нужно помочь освободиться от всего зла, которое накопилось в нем, и не обязательно по его вине. Иногда по вине общества, в котором он живет, из-за бедности, загнанности, из-за плохого обращения с ним. Это надо, чтобы все это у него постепенно кончилось. Он должен смотреть на тюремщика и видеть в нем человека, а для этого нужно, чтобы тюремщик на него посмотрел и видел бы в нем человека. И когда его посещает священник, надо, чтобы священник смотрел на него как на брата, чтобы он был в состоянии обнять его. Еще до революции была издана книга неким отцом Спиридоном, который был тюремным священником на каторге в Сибири, где он говорит о всех своих встречах с заключенными, и он говорит о том, как возрождались люди от того, что он в них видел собратьев, их мог обнять, утешить, поддержать и никогда не видел в них преступников, а несчастных, как говорили тогда в России. Вот еще какую вещь я хотел сказать всем заключенным и тем, кто их заключает.

Я до сих пор говорил о заключенных в тюрьмах по причине настоящего преступления. Но преступление оценивается средою и государством. Я могу судить только о том, что происходило во Франции во время немецкой оккупации. Как арестовывали людей, не потому что они были преступниками, а потому что они были верны своей стране, своему идеалу. И вот я встречал таких людей. Я потом в течение полутора лет занимался людьми, которые возвращались из концентрационных лагерей. Я тогда занимался ими как врач и, конечно, с ними мог говорить с полным доверием. Мне вспоминаются некоторые люди, которые были арестованы, а когда были на свободе, не всегда выглядели пристойно. Но когда они оказывались в лагере, вдруг чувствовали, что, будучи заключенными за правду, за которую они, может, и не стояли, они вдруг приобрели собственное достоинство. Они вдруг стали мучениками идеи, которая стоила того, чтобы постоять за нее, и даже умереть. Конечно, это не относится к каждому заключенному, но у каждого заключенного есть возможность стряхнуть со своих плеч свое прошлое и спросить: «Кто же я такой? Не по отношению к их среде, к политическим группировкам, не по отношению к голоду и ненависти, а кто я перед своей совестью, когда я сужу себя как человек?» Если помочь заключенному это сделать, то он сможет обрести в себе такое достоинство, такую глубину, такую правду, которая ему позволит, даже если он будет оставаться еще ряд лет в тюрьме, быть свободным. Быть самим собою.

Слово «свобода» русский писатель Хомяков производит от двух славянских слов: «быть» и «собой». Это начало свободы, существуют, конечно, и другие понимания свободы. Есть другие слова, которые обозначают свободу. Мне даже вспоминаются английское слово «freedom», и немецкое — «Freiheit», которые происходят из санскритского языка от глагола «любить». И вот свобода заключается в том, чтобы себя полюбить, вместо того чтобы себя презирать, от себя прятаться. И стать способным любить и способным принять любовь. А принять любовь не всегда легко…



Центр духовной поддержки православных общин в заключении во имя прп. Ефрема Сирина